Государство книга первая
Скачать 0.55 Mb.
|
| ПЛАТОН ГОСУДАРСТВО КНИГА ПЕРВАЯ [номер страницы предшествует ей] СОКРАТ, ГЛАВКОН, ПОЛЕМАРХ, ФРАСИМАХ, АДИМАНТ, КЕФАЛ 327 [Сократ]. Вчера я ходил в Пирей вместе с Главконом, сыном Аристона, помолиться богине, а кроме того, мне хотелось посмотреть, каким образом справят там ее праздник, — ведь делается это теперь впервые. Прекрасно было, по-моему, торжественное шествие местных жителей, однако не менее удачным оказалось и шествие фракийцев1. Мы помолились, насмотрелись и пошли обратно в город. Увидев издали, что мы отправились домой, Полемарх, сын Кефала, велел своему слуге догнать нас и попросить, чтобы мы его подождали. Слуга, тронув меня сзади за плащ, сказал: — Полемарх просит вас подождать его. Я обернулся и спросил, где же он. — А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите. — Пожалуйста, мы подождем, — сказал Главкон. Немного погодя подошел и Полемарх, а с ним Адимант, брат Главкона, и Никерат, сын Никия, и еще кое-кто, вероятно, с торжественного шествия. Полемарх сказал: — Мне кажется, Сократ, вы спешите вернуться в город. — Твое предположение не лишено истины, — сказал я. — А разве ты не видишь, сколько нас здесь? — Как же не видеть! — Так вам придется либо одолеть всех нас, либо остаться здесь. — А разве нет еще и такого выхода: убедить вас, что надо нас отпустить? — Как же можно убедить тех, кто и слушать-то не станет? — Никак, — сказал Главкон. — Вот вы и считайте, что мы вас не станем слушать. 328 Адимант добавил: — Неужели вы не знаете, что под вечер будет конный пробег с факелами2 в честь богини? — Конный? — спросил я. — Это нечто новое. Будут передавать из рук в руки факелы при конных ристаниях? Так я тебя понял? — Да, так, — сказал Полемарх, — и вдобавок будут справляться ночные торжества, а их стоит посмотреть. После ужина мы пойдем смотреть празднество, и здесь можно будет встретить много молодых людей и побеседовать с ними. Пожалуйста, останьтесь, не раздумывайте. Главкон отвечал: — Видно, приходится остаться. — Раз уж ты согласен, — сказал я, — то мы так и поступим. Мы пошли к Полемарху3 в его дом и застали там Лисия и Евтидема, его братьев, а также халкедонца Фрасимаха, пэанийца Хармантида и Клитофонта, сына Аристонима. Дома был и отец Полемарха Кефал — он мне показался очень постаревшим: прошло ведь немало времени с тех пор, как я его видел. Он сидел на подушке в кресле, с венком на голове4, так как только что совершал жертвоприношение во внутреннем дворике дома. Мы уселись возле него — там кругом были разные кресла. Чуть только Кефал меня увидел, он приветствовал меня такими словами: — Ты, Сократ, не частый гость у нас в Пирее. Это напрасно. Будь я еще в силах с прежней легкостью выбираться в город, тебе совсем не понадобилось бы ходить сюда — мы бы сами посещали тебя там; но теперь ты должен почаще бывать здесь: уверяю тебя, что, насколько во мне угасли всякие удовольствия, связанные с телом, настолько же возросла потребность в беседах и удовольствии от них. Не уклоняйся же от общения с этими молодыми людьми и посещай нас, мы ведь с тобой друзья и близкие знакомые. — Право же, Кефал, — сказал я, — мне приятно беседовать с людьми преклонных лет. Они уже опередили нас на том пути, который, быть может, придется пройти и нам, так что, мне кажется, нам надо у них расспросить, каков этот путь — тернист ли он и тягостен, или удобен и легок5. Особенно от тебя, раз уж ты в таких летах, когда стоишь, по словам поэтов, на пороге старости6, мне хотелось бы узнать, в тягость ли тебе кажется жизнь или ты скажешь иначе? — Тебе, Сократ, — отвечал Кефал, — я, клянусь 329 Зевсом, скажу так, как мне кажется. Часто сходимся мы вместе, люди примерно тех же лет, что и я, оправдывая старинную поговорку7. И вот, когда мы соберемся, большинство из нас с сокрушением вспоминает вожделенные удовольствия юности — любовные утехи, попойки, пирушки и тому подобное — и брюзжат, словно теперь это для нас великое лишение: вот тогда была жизнь, а это разве жизнь! А некоторые старики жалуются на родственников, помыкающих ими, и тянут все ту же песню, что старость причиняет им множество бед. А по мне, Сократ, они напрасно ее винят: если бы она была причиной, то и я испытывал бы то же самое, раз уж я состарился, да и все прочие, кто мне ровесник. Между тем я не раз встречал стариков, у которых все это не так; например, поэту Софоклу был при мне задан такой вопрос: "Как ты, Софокл, насчет любовных утех? Можешь ли ты еще иметь дело с женщиной?". - "Помолчал бы ты, право, — отвечал тот, — я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя". Ответ Софокла мне и тогда показался удачным, да и теперь нравится не меньше. Ведь в старости возникает полнейший покой и освобождение ото всех этих вещей; утихает и прекращается напряженность влечений, полностью возникает такое самочувствие, как у Софокла8, то есть чувство избавления от многих неистовствующих владык. А им и домашним неприятностям причина одна — не старость, Сократ, а самый склад человека. Кто вел жизнь упорядоченную и был человеком добродушным, тому и старость лишь в меру трудна. А кто не таков, тому, Сократ, и старость, и молодость бывает в тягость. В восхищении от этих его слов и желая вызвать его на дальнейший разговор, я сказал: - Мне думается, Кефал, что люди, скажи ты им это, не согласятся с тобой, — они решат, что ты легко переносишь свою старость не потому, что ты человек такого склада, а потому, что ты обладатель большого состояния. Они считают, что у богатых есть чем скрасить старость. — Ты прав, — сказал Кефал, — они не согласятся и попытаются возражать, однако, что бы они там ни думали, хорош ответ Фемистокла одному серифийцу, который поносил его, утверждая, что своей славой Фемистокл9 обязан не самому себе, а своему городу: "Правда, я не стал бы знаменит, будь я серифийцем, зато тебе не прославиться, будь ты хоть афинянином". Точно так же можно ответить и тем небогатым людям, которым тягостна старость: да, и человеку кроткого нрава не очень-то легко переносить старость в бедности, но уж человеку дурного нрава, как бы богат он ни был, всегда будет в старости как-то не по себе. — А то, чем ты владеешь, Кефал, — спросил я, — ты большей частью получил по наследству или сам приобрел? — Куда уж мне приобрести, Сократ! Как делец я занимаю среднее положение между моим дедом и моим отцом. Мой дед — его звали так же, как и меня, — получил в наследство примерно столько, сколько теперь у меня, но во много раз увеличил свое состояние, а мой отец Лисаний довел его до меньших размеров, чем теперь у меня. Я буду доволен, если оставлю вот им в наследство не меньше, а немножко больше того, что мне досталось. — Я потому спросил, — сказал я, — что не замечаю в тебе особой привязанности к деньгам: это обычно бывает у тех, кто не сам нажил состояние. А кто сам нажил, те ценят его вдвойне. Как поэты любят свои творения, а отцы — своих детей, так и разбогатевшие люди заботливо относятся к деньгам — не только в меру потребности, как другие люди, а так, словно это их произведение. Общаться с такими людьми трудно: ничто не вызывает их одобрения, кроме богатства. — Ты прав. — Конечно, но скажи мне еще следующее: при значительном состоянии что бы ты считал самым большим и достижимым для тебя благом? [Постановка вопроса о справедливости] — Пожалуй,- сказал Кефал,- большинство не поверит моим словам. Знаешь, Сократ, когда кому-нибудь близка мысль о смерти, на человека находит страх и охватывает его раздумье о том, что раньше и на ум ему не приходило. Сказания, передаваемые об Аиде, — а именно, что там придется подвергнуться наказанию, если кто здесь поступал несправедливо, — он до той поры осмеивал, а тут они переворачивают его душу: что если это правда? Да и сам он — от старческой ли немощи или оттого, что уже ближе стоит к тому миру, — как-то больше прозревает. И вот он преисполняется мнительности и опасений, прикидывает и рассматривает, уж не обидел ли он кого чем. Кто находит в своей жизни много несправедливых поступков, тот подобно детям, внезапно разбуженным от сна, пугается и в дальнейшем ожидает лишь плохого. 331 А кто не знает за собой никаких несправедливых поступков, тому всегда сопутствует отрадная надежда, добрая кормилица старости, как говорится и у Пиндара10. Превосходно он это сказал, Сократ, что кто проводит жизнь праведно и благочестиво, тому Сладостная, сердце лелеющая, сопутствует надежда, Кормилица старости; Переменчивыми помыслами смертных Она всего более правит. Хорошо он это говорит, удивительно сильно. К этому я добавлю, что обладание состоянием очень ценно, но, конечно, не для всякого, а лишь для порядочного человека. Отойти отсюда в тот мир, не опасаясь, что ты, пусть невольно, обманул кого-нибудь, соврал кому-нибудь или же что ты в долгу перед богом по части каких-либо жертвоприношений или перед человеком по части денег, — во всем этом большое значение имеет обладание состоянием. Есть много и других надобностей, но, сравнивая одно с другим, я бы лично полагал, Сократ, что во всем этом для человека с умом богатство не последнее дело и очень ему пригодится. — Прекрасно сказано, Кефал, но вот это самое — справедливость: считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в долг, или же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и несправедливым? Я приведу такой пример: если кто получит от своего друга оружие, когда тот был еще в здравом уме, а затем, когда тот сойдет с ума и потребует свое оружие обратно, его отдаст, в этом случае всякий сказал бы, что отдавать не следует и несправедлив тот, кто отдал бы или пожелал бы честно сказать всю правду человеку, впавшему в такое состояние. - Это верно. — Стало быть, не это определяет справедливость: говорить правду и отдавать то, что взял. — Нет, именно это, Сократ, — возразил Полемарх, если хоть сколько-нибудь верить Симониду11. — Однако, — сказал Кефал, — я препоручаю вам беседу, а мне уже пора заняться священнодействиями. — Значит, — сказал я, — Полемарх будет твоим наследником?^ — Разумеется, — отвечал Кефал, улыбнувшись, и тотчас ушел совершать обряды12a. [Справедливость как воздаяние должного каждому человеку] — Так скажи же ты, наследник Кефала в нашей беседе, — обратился я к Полемарху, — какие слова Симонида о справедливости ты считаешь правильными? — Да то, что справедливо отдавать каждому должное. Мне, по крайней мере, кажется, что это он прекрасно сказал. — Конечно, нелегкое дело не верить Симониду — это такой мудрый и божественный человек! Смысл его слов тебе, Полемарх, вероятно, понятен, а я вот не могу его постичь. Ясно, что у Симонида говорится не о том, о чем мы только что вспомнили, а именно, будто все, что бы нам ни дали во временное пользование, 332 надо отдавать по требованию владельца, даже когда тот и не в здравом уме, хотя, конечно, он-то и одолжил нам то, чем мы пользовались. Не так ли? — Да. — Но ведь ни в коем случае не надо давать, когда этого требует человек не в здравом уме? — Правда. — Значит, у Симонида, по-видимому, какой-то другой смысл в утверждении, что справедливо отдавать каждому должное. — Конечно, другой, клянусь Зевсом. Он считает, что долг друзей делать что-нибудь хорошее своим друзьям и не причинять им никакого зла. — Понимаю, — сказал я, — когда кто отдает вверенные ему деньги, он отдает не то, что должно, если и отдача и прием наносят вред, а между тем дело происходит между друзьями. Не об этом ли, по-твоему, говорит Симонид? — Конечно, об этом. — Ну а врагам, если случится, надо воздавать должное? — Непременно, как они того заслуживают. Враг должен, я полагаю, воздать своему врагу как надлежит, то есть каким-нибудь злом13. — Выходит, что Симонид дал лишь поэтическое, смутное определение того, что такое справедливость, вложив в него, как кажется, тот смысл, что справедливо было бы воздавать каждому надлежащее, — а это он назвал должным. — А по-твоему как? — Клянусь Зевсом, если бы кто спросил его: "Симонид, что чему надо уметь назначать — конечно, должное и надлежащее, — чтобы оправдалось имя искусства врачевания?" Как бы он, по-твоему, нам ответил? — Ясно, что телу — лекарства, пищу, питье. — А что чему надо придать — должное и надлежащее, чтобы выказать поварское искусство? — Вкус — приправам. — Прекрасно. А что кому надо воздать, чтобы такое искусство заслужило название справедливости? — Если следовать тому, Сократ, что было сказано ранее, то это будет искусство приносить друзьям пользу, а врагам причинять вред. — Значит, творить добро друзьям и зло врагам — это Симонид считает справедливостью? — По-моему, да. — А что касается болезней и здорового состояния, Кто всего более способен творить добро своим друзьям, если они заболеют, и зло — своим врагам? — Врач. — А мореплавателям среди опасностей мореходства? — Кормчий. — Как же обстоит дело с тем, кто справедлив? Какими действиями и в какой области он всего способнее принести пользу друзьям и повредить врагам? — На войне, помогая сражаться, мне кажется. — Прекрасно. Но, дорогой мой Полемарх, тем, кто не болен, врач не нужен. — Правда. — А кто не на море, тому не нужен и кормчий. — Да. — Значит, кто не воюет, тем не нужен и справедливый человек? — Это, по-моему, сомнительно. 333 — Так справедливость нужна и в мирное время? — Нужна. — А земледелие тоже? Или нет? — Да, тоже. — Чтобы обеспечить урожай? — Да. — И разумеется, нужно также сапожное дело? — Да. — Чтобы снабжать нас обувью, скажешь ты, как думаю. — Конечно. — Так что же? Для какой надобности и для приобретения чего, по-твоему, нужна в мирное время справедливость? — Она нужна в делах, Сократ. — Под делами ты понимаешь совместное участие в чем-нибудь или нет? — Именно совместное участие. — Будет ли хорошим и полезным участником в игре в шашки тот, кто справедлив, или же тот, кто умеет играть? — Тот, кто умеет играть. — А при кладке кирпича или камня справедливый человек как участник полезнее и лучше, чем строитель? — Никоим образом. — Например, для игры на кифаре кифарист предпочтительнее справедливого человека. А в чем же участие справедливого человека предпочтительнее участия кифариста? — В денежных делах, как мне кажется. — За исключением, может быть, расходования денег, Полемарх. Ведь когда понадобится сообща купить или продать коня, тогда, думается мне, полезнее будет наездник. — Видимо. — А при приобретении судна — кораблестроитель или кормчий. — Естественно. — Когда надо сообща распорядиться серебром или золотом, бывают ли случаи, чтобы справедливый человек был полезнее других? — Бывают, Сократ. Это когда надо отдать их на хранение или сбережение. — То есть, по твоим словам, когда они лежат без употребления? — Конечно. — Значит, когда деньги бесполезны, тогда-то и полезна справедливость? — Похоже, что это так. — И чтобы хранить садовый нож, полезна справедливость в общественном и в частном быту, а для пользования им требуется уменье виноградаря? — Видимо, так. — Пожалуй, ты скажешь, что когда нужно хранить щит и лиру и в то же время ими не пользоваться, справедливость полезна, а когда нужно пользоваться, тогда полезно уменье тяжело вооруженного пехотинца и музыканта. — Непременно скажу. — И во всем остальном так: справедливость при пользовании чем-нибудь не полезна, а при непользовании полезна? — Видимо, так. — Стало быть, друг мой, справедливость — это не слишком важное дело, раз она бывает полезной лишь при бесполезности. Давай рассмотрим вот что: кто мастер наносить удары в кулачном бою или в каком другом, тот, не правда ли, умеет и уберечься от них? — Конечно. — А кто способен уберечься и укрыться от болезни, тот еще гораздо более способен довести до болезненного состояния другого? — Мне кажется, так. 334 — И воинский стан тот лучше оберегает, кто способен также проникнуть тайком в замыслы неприятеля и предвосхитить его действия? — Конечно. — Значит, тот горазд беречь, кто способен и плутовать. — По-видимому. — Значит, если справедливый человек способен сохранить деньги, то он способен и похитить их. — По крайней мере, к этому приводит наше рассуждение. — Значит, справедливый человек оказывается каким-то вором. Это ты, должно быть, усвоил из Гомера: он высоко ставит Автолика, деда Одиссея по матери, и говорит, что Автолик превосходил всех людей вороватостью и заклинаньями14. Так что и по-твоему, и по Гомеру, и по Симониду справедливость — это нечто воровское, однако направленное на пользу друзьям и во вред врагам. Разве ты не так говорил? — Нет, клянусь Зевсом. Впрочем, я уж и не знаю, что говорил. Однако вот на чем я все еще настаиваю: приносить пользу друзьям и вредить врагам — это и будет справедливость. — А кто, по-твоему, друзья: те ли, кто кажутся хорошими людьми, или же только те, кто на самом деле таковы, хотя бы такими и не казались? То же и насчет врагов. — Естественно быть другом тому, кого считаешь хорошим, и отворачиваться от плохих людей. — Разве люди не ошибаются в этом? Многие кажутся им хорошими, хотя на деле не таковы, и наоборот. — Да, они ошибаются. — Значит, хорошие люди им враги, а негодные — друзья? — Это бывает. — Но тогда будет справедливым приносить пользу плохим людям, а хорошим вредить? — Оказывается, что так. — А между тем хорошие люди справедливы, они не способны на несправедливые поступки. — Это правда. — По твоим же словам, было бы справедливо причинять зло тем, кто не творит несправедливости. — Ничего подобного, Сократ! Такой вывод, конечно, никуда не годится. — Значит, справедливо было бы вредить несправедливым и приносить пользу справедливым людям. — Этот вывод явно лучше. — Значит, Полемарх, с теми из людей, кто ошибается, часто бывает, что они считают справедливым вредить своим друзьям — они их принимают за плохих людей — и приносить пользу своим врагам как хорошим людям. Таким образом, мы выскажем нечто прямо противоположное тому, что мы привели из Симонида. — Да, это часто бывает. Но давай внесем поправку: ведь мы, пожалуй, неверно установили, кто нам друг, а кто враг. — А как именно мы установили, Полемарх? — Будто кто кажется хорошим, тот нам и друг. — А теперь какую же мы внесем поправку? — Тот нам друг, кто и кажется хорошим, и на самом деле хороший человек. А кто только кажется, а на деле не таков, это кажущийся, но не подлинный друг. 335 То же самое нужно установить и насчет наших врагов. — Согласно этому рассуждению, хороший человек будет нам другом, а плохой — врагом. — Да. — А как, по-твоему, прежнее определение справедливого, гласящее, что справедливо делать добро другу и зло врагу, нужно ли теперь дополнить тем, что справедливо делать добро другу, если он хороший человек, и зло — врагу, если он человек негодный? — Конечно. Это, по-моему, прекрасное определение. — Значит, справедливому человеку свойственно наносить вред кое-кому из людей? — Да, конечно, надо вредить плохим людям и нашим врагам. — А кони, если им нанести вред, становятся лучше или хуже? — Хуже. — В смысле достоинств собак или коней? — Коней. — И собаки, если им нанести вред, теряют достоинства собак, но не коней? — Обязательно. — А про людей, друг мой, не скажем ли мы, что и они, если им нанесен вред, теряют свои человеческие достоинства? — Конечно. — Но справедливость разве не достоинство человека? — Это уж непременно. — И те из людей, друг мой, кому нанесен вред, обязательно становятся несправедливыми? — По-видимому. — А разве могут музыканты посредством музыки сделать кого-либо немузыкальным? — Это невозможно. — А наездники посредством езды отучить ездить? — Так не бывает. — А справедливые люди посредством справедливости сделать кого-либо несправедливым? Или вообще: могут ли хорошие люди с помощью своих достоинств сделать других негодными? — Но это невозможно! — Ведь охлаждать, я думаю, свойство не теплоты, а того, что ей противоположно. — Да. — И увлажнять — свойство не сухости, а противоположного. — Конечно. — И вредить — свойство не хорошего человека, а наоборот. — Очевидно. — Между тем справедливый — это хороший человек. — Конечно. — Значит, Полемарх, не дело справедливого человека вредить — ни Другу, ни кому-либо иному; это дело того, кто ему противоположен, то есть человека несправедливого. — По-моему, Сократ, ты совершенно прав. — Значит, если кто станет утверждать, что воздавать каждому должное — справедливо, и будет понимать это так, что справедливый человек должен причинять врагам вред, а друзьям приносить пользу, то говорящий это вовсе не мудрец, потому что он сказал неправду, — ведь мы выяснили, что справедливо никому ни в чем не вредить. — Я согласен с этим, — отвечал Полемарх. — Стало быть, — сказал я, — мы с тобой сообща пойдем войной на тех, кто станет утверждать, что это было сказано Симонидом, или Биантом, или Питтаком, или кем-нибудь другим из мудрых15 и славных людей. — Я готов, — сказал Полемарх, — принять участие в такой битве. — А знаешь, — сказал я, — чье это, по-моему, изречение, 336 утверждающее, что справедливость состоит в том, чтобы приносить пользу друзьям и причинять вред врагам? — Чье? — спросил Полемарх. — Я думаю, оно принадлежит Периандру или Пердикке, а может быть, Ксерксу, или фиванцу Исмению16. или кому другому из богачей, воображающих себя могущественными людьми. — Ты совершенно прав. — Прекрасно. Но раз выяснилось, что справедливость, то есть [самое понятие] справедливого, состоит не в этом, то какое же другое определение можно было бы предложить? Фрасимах во время нашей беседы неоднократно порывался вмешаться в разговор, но его удерживали сидевшие с ним рядом — так им хотелось выслушать нас до конца. Однако чуть только мы приостановились, когда я задал свой вопрос, Фрасимах уже не мог более стерпеть: весь напрягшись, как зверь, он ринулся на нас, словно готов был нас растерзать. Мы с Полемархом шарахнулись в испуге, а он закричал, бросив нам: — Что за чепуху вы несете, Сократ, уже с которых пор! Что вы строите из себя простачков, играя друг с другом в поддавки? Если ты в самом деле хочешь узнать, что такое справедливость, так не задавай вопросов и не кичись опровержениями — ты знаешь, что легче спрашивать, чем отвечать, — нет, ты сам отвечай и скажи, что ты считаешь справедливым. Да не вздумай мне говорить, что это — должное, или что это — полезное, или целесообразное, или прибыльное, или пригодное, — что бы ты ни говорил, ты мне говори ясно и точно, потому что я и слушать не стану, если ты будешь болтать такой вздор. Ошеломленный словами Фрасимаха, я взглянул на него с испугом и мне кажется, что, не взгляни я на него прежде, чем он на меня, я бы прямо онемел; теперь же, когда наша беседа привела его в ярость, я взглянул первым, так что оказался в состоянии отвечать ему, и с трепетом сказал: — Фрасимах, не сердись на нас. Если мы — я и вот он — и погрешили в рассмотрении этих доводов, то, смею тебя уверить, погрешили невольно. Неужели ты думаешь: если бы мы искали золото, мы стали бы друг другу поддаваться, так что это помешало бы нам его найти? Между тем мы разыскиваем справедливость, предмет драгоценнее всякого золота — ужели же мы так бессмысленно уступаем друг другу и не прилагаем всяческих стараний, чтобы его отыскать? Ты только подумай, мой друг! Нет, это, по-моему, просто оказалось выше наших сил, так что вам, кому это под силу, гораздо приличнее пожалеть нас, чем сердиться. 337 Услышав это, Фрасимах усмехнулся весьма сардонически^ и сказал: — О Геракл! Вот она обычная ирония Сократа!18 Я уж и здесь всем заранее говорил, что ты не пожелаешь отвечать, прикинешься простачком и станешь делать все что угодно, только бы увернуться от ответа, если кто тебя спросит. — Ты мудр, Фрасимах, — сказал я, — и прекрасно знаешь, что если ты спросишь, из каких чисел состоит двенадцать, по, задавая свой вопрос, заранее предупредишь: "Только ты мне не вздумай говорить, братец, что двенадцать — это дважды шесть, или трижды четыре, или шестью два, или четырежды три, иначе я и слушать не стану, если ты будешь молоть такой вздор", то тебе будет заранее ясно, думаю я, что никто не ответит на такой твой вопрос. Но если тебе скажут: "Как же так, Фрасимах? В моих ответах не должно быть ничего из того, о чем ты предупредил? А если выходит именно так, чудак ты, я все-таки должен говорить вопреки истине? Или как ты считаешь?" Что ты на это скажешь? — Хватит, — сказал Фрасимах, — ты опять за прежнее. — А почему бы нет? — сказал я. — Прежнее или не прежнее, но так может подумать тот, кому ты задал свой вопрос. А считаешь ли ты, что человек станет отвечать вопреки своим взглядам, все равно, существует ли запрет или его нет? — Значит, и ты так поступишь: в твоем ответе будет как раз что-нибудь из того, что я запретил? — Я не удивлюсь, если у меня при рассмотрении так и получится. — А что, если я укажу тебе на другой ответ насчет справедливости, совсем не такой, как все эти ответы, а куда лучше? Какое ты себе тогда назначишь наказание? — Какое же другое, как не то, которому должен подвергнуться невежда! А должен он будет поучиться у человека сведущего. Вот этого наказания я и заслуживаю. — Сладко ты поешь! Нет, ты внеси-ка денежки за обучение19. — Само собой, когда они у меня появятся. — Но они уже есть, — воскликнул Главкон, — за деньгами дело не станет, Фрасимах, ты только продолжай — все мы внесем за Сократа. — Чтобы, как я полагаю, Сократ мог вполне отдаться своей привычке: не отвечать самому, а придираться к чужим доводам и их опровергать? — Но как же отвечать, многоуважаемый Фрасимах, — сказал я, — если, во-первых, и ничего не знаешь и не притязаешь на знание, а затем если и имеешь кое-какие соображения по этому поводу, так на них наложен запрет, да еще со стороны человека незаурядного, так что вообще нельзя сказать ничего из того, что думаешь? Скорее тебе следует говорить: ведь ты утверждаешь, что обладаешь знанием и тебе есть что сказать. 338 Так не раздумывай, будь так любезен, отвечай мне и не откажи наставить уму-разуму Главкона да и всех остальных. Вслед за мной и Главкон и все остальные стали просить его не раздумывать. У Фрасимаха явно было горячее желание говорить, чтобы блеснуть: он считал, что имеет наготове великолепный ответ, но все же делал вид, будто настаивает на том, чтобы отвечал я. Наконец он уступил и затем прибавил: — Вот она, мудрость Сократа: сам не желает никого наставлять, а ходит повсюду, всему учится у других и даже не отплачивает им за это благодарностью. — Что я учусь у других, это ты правду сказал, Фрасимах, но что я, по-твоему, не плачу благодарностью, это — ложь. Я ведь плачу как могу. А могу я платить только похвалой — денег у меня нет. С какой охотой я это делаю, когда кто-нибудь, по моему мнению, хорошо говорит, ты сразу убедишься, чуть только примешься мне отвечать: я уверен, что ты будешь говорить хорошо. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 | Для получивших настройки эта книга руководство дляпрактикующих и обучающих Рейки. Это первая книга, в которой длязападных целителей... | | Для получивших настройки эта книга руководство для практикующих и обучающих Рейки. Это первая книга, в которой для западных целителей... |
| Мои театральные пристрастия. Книга первая. Поиски выразительности —М.: Искусство 1997 — 334 с: ил | | Первая. Львята много лет прожила я в Северной пограничной провинции(*1) Кении. Эта |
| Первая, в которой в очередной раз подтверждается старая истина — пить надо меньше | | И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах] |
| И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах] | | Каждая форма общежития вырабатывает свое, ей свойственное, право. Одною из таких форм главною, но далеко не единственною, является... |
| Идея не является новой. Это будет далеко не первая попытка втиснуть в автомобиль нереаль-ное количество пассажиров, но первая в мире... | | ... |