Уроки любви
Скачать 0.82 Mb.
|
***    ^ 1726 - ознаменовался на туманном Альбионе двумя литературными сенсациями: одной большой и одной маленькой. Маленькой сенсацией — сравнительно маленькой — был выход «Путешествий Гулливера», выдержавших в течение года с небольшим пять изданий. А сенсацией большой? Сенсацией большой явилась публикация поэмы, название которой мало что говорит современному читателю: «Каденус и Ванесса». Тут количество изданий за один только первый год достигло двух десятков. Но что общего между этими двумя сочинениями, одно из которых сегодня все знают как захватывающую сказку с малолетства, а второе благополучно кануло в Лету? Общее есть. И не только год были напечатаны анонимно. К жанру сказки относится, собственно, и забытая ныне поэма «Каденус и Ванесса». Расшифровать эти два имени не представляло для современников никакого труда. «Каденус» являет собой анаграмму слова «декан» — в английской церкви это старший священник, должность которого с некоторых пор занимал Джонатан Свифт, а ласковое словечко «Ванесса» образовано от фамилии и имени замечательной женщины Эстер Ваномри. Об их-то любви — любви разменявшего пятый десяток декана, настоятеля собора Святого Патрика, и совсем еще юной дамы — и поведала романтическая стихотворная повесть знаменитого сатирика. Ванессе меньше двадцати, Поэту сорок пять почти, Он пожилой, подслеповатый (В последнем книги виноваты). О причастности Свифта к ранней смерти Ванессы — а он нередко обращался к ней именно так, особенно в добром расположении духа,— говорят не только изустные предания, но и письменные свидетельства. Например, некоего доктора Эванса, который, будучи епископом, посчитал необходимым известить своего непосредственного начальника, архиепископа Кентер-берийского, что к последовавшей недавно скоропостижной кончине рабы Божьей имеет непосредственное касательство декан Свифт. «Молодая женщина мисс Ваномри (тщеславная и остроумная особа с претензиями) и декан состояли в большой дружбе и часто обменивались письмами (содержание коих мне неизвестно). Говорят, будто он обещал жениться на ней... В апреле она узнала, что декан уже женат... и выказала по этому поводу крайнее негодование, написав новое завещание и оставив все доктору Беркли». Доктор Беркли — это не кто иной, как будущий знаменитый философ Джордж Беркли, с которым Ванесса была едва знакома. Что же касается первого завещания, которое в отличие от последнего не дошло до наших дней, то есть все основания полагать, что согласно ему она все оставляла Свифту. Стало быть, человек, которого она боготворила (об этом красноречиво говорят ее письма), чем-то крепко насолил ей А началось все так невинно, так поэтично и трогательно. С тех пор, правда, много воды утекло… Отец Ванессы был когда-то мэром Дублина, родного города Свифта, который, вероятно, не раз видел двух его маленьких дочек. Знал бы он! Потом мэр умер, семья перебралась в Лондон, и здесь-то доктор богословия Свифт свел с ней знакомство. Ванесса, теперь иже не ребенок, а девица на выданье, была великой мастерицей заваривать кофе. «В целом свете не сыщется девочки лучше ее,— признавался Свифт в одном из писем.— Я привязан к ней до чрезмерности». Обратите внимание: всего лишь привязан; ее чувства к нему куда сильнее, и она не считала нужным скрывать их «Знайте, ни время, ни случайность не в силах уменьшить невыразимую страсть, которую я питаю к...» Далее в письме прочерк — он строжайше запрещал ей называть его по имени, боясь, что кто-нибудь перехватит письмо и их отношения станут достоянием гласности' О конспирации Свифт заботился постоянно. Так, отправляясь из Лондона на родину, в Ирландию, обещает писать ей оттуда. «Но,— предупреждает,— всякий раз под каким-нибудь вымышленным именем, и если вы будете писать мне, то пусть ваши письма отправляет кто-нибудь другой; кроме того, прошу вас не писать ничего личного». Невероятно! Дерзкий до безрассудства полемист, гроза своих политических противников, Свифт, едва дело доходит до его частной жизни, проявляет поистине филистерское благоразумие и требует от своей молодой подруги того же. «Вы всегда хвастались своим благоразумием; куда же оно теперь подевалось?» Как куда?! Благоразумие вытеснила любовь, вытеснила напрочь — отныне ей ничего не страшно. Плевать на мнение света! Плевать на собственную репутацию! «Я родилась с неистовыми страстями, и все они соединились теперь в одной, в той невыразимой страсти, которую я питаю к вам». Соединились навсегда — она, правда, этого не говорит, но есть вещи, которые подразумеваются сами собой. Да и кто может сравниться с доктором Свифтом! «Еще ни один из смертных не думал так, как вы». Чистая правда! Лучше подтверждение тому – несравненный «Гулливер», первой читательницей которого, вернее слушательницей, была Ванесса. Разумеется, она без труда могла устроить свою личную жизнь — доподлинно известно, что ей дважды, по крайней мере, предлагали руку и сердце,— но какая жизнь без Джонатана! И потом, разве в силах она распоряжаться собой? «Любовь, которую я питаю к вам, заключена не только в моей душе: во всем моем теле нет такой мельчайшей частицы, которая не была бы ею прокинута». Но говори, да еще с такой безоглядностью, о своих чувствах, она, как всякая женщина, жаждет, естественно, знать и о его чувствах к ней. Свифт, однако, уклоняется от ответа. «На ваши вопросы я не стану отвечать и за миллион». На самом же деле отвечает, вот только не в письмах — тут мастер иносказания умел быть достаточно галантным,— а в поэме «Каденус и Ванесса». Рукопись поэмы хранилась у героини, то бишь у прототипа, у реальной Ванессы,— то был бесценный подарок декана, она берегла его как зеницу ока, но, умирая, завещала напечатать. Пусть знают все, как беззаветно любила она этого человека! Она-то любила, а он? «Каденус между тем в летах... Ему влюбляться не пристало». Но дело, конечно, не в возрасте, дело в другом. В чем именно? Да в том, что «в сутолоке дел политик сердцем охладел». Что ж, за все надо платить, по свидетельству одного современника, было такое время — правда, не очень продолжительное, — когда «Свифт определял политические взгляды всей Англии». Но ведь бывают и у политиков сердечные увлечения, даже у весьма крупных политиков! Бывают, да, но лишь в паузах между государственными делами, «в передышке», как соизволил выразиться Джонатан Свифт все в той же поэме. Он увлекался в передышке, Любовь ценил, но понаслышке. Понаслышке! Страшное, если вдуматься, признание, хоть и сделано как бы мимоходом, как бы даже не совсем всерьез. Мимоходом-то мимоходом, но от ответа на вопрос: отчего же это «понаслышке», поэт не уходит: его аналитический, беспощадной силы ум и здесь не пасует, а с привычным тщанием расставляет все по своим местам. Без ложной скромности признает автор поэмы, что его герой, в коем он изобразил, разумеется, самого себя, мудр, и эта-то мудрость стала для Ванессы «западнею, оставшись для него бронею». Амур, конечно, посылал в него стрелы — и в него тоже! — но ...цели так и не достиг. Каденус под защитой книг: Застряли стрелы в переплете. Выражаясь современным и совсем уж не поэтическим языком, разум, привычка все подвергать анализу, то есть рациональное начало начисто убило начало эмоциональное. Известный сюжет! Мы, дети двадцатого века, хорошо знаем, чем он заканчивается, но, кажется, Свифт был первым, кто до конца прошел этот жутковатый путь. Прошел в полном одиночестве, хотя та же Ванесса — и не только она! — была б счастлива безотлучно находиться рядом. Но такие солнечные минуты, такие часы и дни выпадали ей, увы, нечасто. Разве что в самом начале их отношений, когда декан не только регулярно обедал у них на Бэри-стрит и пивал кофе с засахаренными апельсиновыми корочками, но и отдыхал после обеда: для этого ему была отведена специальная комнатка, где он держал даже свое выходное платье и завитой роскошный парик. Благословенные времена! Неужто же они канули безвозвратно?.. Теперь он заглядывает к ним так редко, а если и заглядывает, то ненадолго и при этом почти всегда раздражен. «Умоляю вас, приходите ко мне и говорите со мной ласково!» И это пишет женщина, которая, по единодушному свидетельству современников, всегда держала себя дерзко, весело и гордо. Гордячкой, без сомнения, была от природы, но сказалась и школа доктора Свифта — Ванесса сама признает это. «Вы научили меня чувству собственного достоинства». И — в том же письме, забыв на миг о воспитанном им чувстве собственного достоинства, забыв о врожденной гордости: «Единственное, о чем я теперь вас прошу,— хотя бы притвориться (коль скоро иное для вас невозможно) тем снисходительным другом, каким вы некогда были». Пишет, а сама видит, как грозно сдвигает он брови, читая эти строки, и сердце ее переворачивается. «Стоит вам нахмуриться, и моя жизнь уже невыносима для меня». Он отчитывает ее за неосторожность и чрезмерную пылкость, он требует — снова и снова! — конспирации и даже выказывает пожелание, чтобы она писала пореже. А лучше бы некоторое время совсем не писала. Совсем?! Ванесса, придя в себя от столь неслыханного предложения, покоряется и обещает не писать, но сдержать слова не в состоянии. «Если бы я даже поклялась вовсе не прикасаться к перу, чернилам и бумаге, то, без сомнения, изобрела бы какой-нибудь иной способ». Иногда, впрочем, он бывает снисходителен и, отправляясь в путешествие, небрежно отписывает ей: «Когда я где-нибудь обоснуюсь, то, возможно, буду столь милостив, что дам вам знать об этом, однако обещаний давать не хочу». Что ж, она готова принять эту почти монаршью милость. Она готова простить — и прощает! — этот высокомерно-ироничный тон, тем более что время от времени приходят и совсем другие письма, в которых она узнает прежнего Джонатана, умевшего при желании говорить и комплименты. К сожалению, это случается все реже. Чаще бывает по-другому. «Невозможно описать, что я пережила с тех пор, как виделась с вами в последний раз. Пытка была бы для меня намного легче этих ваших убийственных, убийственных слов». Это — единственный случай за все годы их переписки, когда она дважды повторяет один и тот же эпитет. Случайно ли, что эпитетом этим оказалось слово «убийственный»? В обширной мемуарной литературе о Свифте с давних пор бытует версия, будто в 1716 году Свифт тайно обвенчался с некоей женщиной, которую тоже звали Эстер. Эстер Джонсон... Ванесса якобы прослышала об этом и, дабы узнать все из первых уст, написала своей сопернице письмо. Само по себе это вполне в ее характере. «Если уж я что-нибудь затеяла,— признавалась она своему декану,— то не люблю останавливаться на полпути». Она и не остановилась. Был ли Свифт тайно женат на Эстер Джонсон, рядом с которой, кстати говоря, его похоронили, мы теперь вряд ли когда-нибудь узнаем наверняка. Равно как не узнаем, насколько верно утверждение его первого биографа, будто Эстер Джонсон переслала письмо Ванессы Свифту, тот в ярости примчался к негоднице, испепелил ее взором, столь хорошо знакомым ей («Это так ужасно, что я лишаюсь дара речи»), и исчез, не вымолвив ни слова, после чего спустя несколько недель бедняжка умерла... Ни подтвердить, ни опровергнуть сии драматичные подробности — письмо, тайный брак — невозможно, но факт, что молодая женщина скончалась без всяких видимых причин (о какой-либо серьезной болезни нет даже косвенных упоминаний), факт этот несомненен. В своих последних письмах декану Ванесса умоляет объяснить, чем вызвана чудовищная перемена' в его отношении к ней. «Если у вас осталась хоть капля жалости ко, мне, скажите об этом как-нибудь помягче. Нет-нет, лучше не говорите, чтобы это не стало причиной моей мгновенной смерти, но и не обрекайте меня на жизнь, которая подобна мучительному угасанию, потому что это единственное, что мне остается, если вы утратили всю вашу нежность ко мне». Утратил... Нежность — утратил, и Ванесса, как и предчувствовала, угасла, зачахла, только Эстер Джонсон здесь ни при чем. Ибо и Эстер Джонсон он тоже не любил. Сохранились заметки, написанные в тот день, когда умерла эта женщина-заметки эти поражают холодным равнодушием. Любовь, пускаясь в дальний путь, К нему не проникала в грудь. Это из поэмы «Каденус и Ванесса», сделавшейся главной литературной сенсацией 1726 года. Второй сенсацией этого года, но куда менее шумной, стали, помним мы, «Путешествия Гулливера», мрачнейшая из когда-либо написанных книг. Говоря в них о людях — не о конкретных людях, а о людях вообще,— автор замечает, что не в состоянии, дескать, «понять причину их вырождения и одичания». Причина открылась в его собственной судьбе — в судьбе человека, в грудь которого «не проникла» любовь. Последние годы Джонатана Свифта и были как раз годами «вырождения и одичания»: он месяцами молчал, не узнавал близких. И такой конец для себя декан предвидел. В одном из поздних свифтовских писем есть фраза о том, что умирать ему уготовано «в злобе, как отравленной крысе в своей норе». Пророчество сбылось. ***   ^ После тридцатилетней разлуки писатель вновь встретил ее Именно так — моя первая женщина — назвал её Алексей Максимович. Это произошло в рассказе «О первой любви», которым Стефан Цвейг, сам мастер любовной новеллы, был буквально потрясен. (Си употребил именно это о" о во: потрясен.) О чем и написал автору. «Ваша непосредственность является для меня единственной: даже у Толстого не было такой естественности повествования». Рассказ выдержан в элегическом тоне, но по-другому, наверное, и нельзя было, поскольку, сообщает автор под занавес, «недавно моя первая женщина умерло». Горький ошибался. Ибо в 1922 году, когда на чужбине писался рассказ, замечательная женщина эта пребывала в добром здравии. Настолько добром, что, будучи старше своего знаменитого друга на десять без малого лет, пережила его на целых три года. Впрочем, она пережила всех своих мужей — как официального, фамилию которого носила до самой смерти: Каменская (Ольга Юльевна Каменская),так и неофициальных, коих было два. Горький в этот удивительный триумвират вошел последним. Случилось это летом 1889 года, когда будущая мировая знаменитость торговала на улицах Нижнего Новгорода квасом. «В широкополой шляпе, в белой куртке и высоких сапогах за колена он представлял из себя Довольно оригинальную и. забавную фигуру», — вспоминала Ольга Юльевна, и портрет этот полностью соответствует автопортрету, который набросал писатель в рассказе «О первой любви». «На мне были синие шаровары городового, а вместо рубахи я носил белую куртку повара; это очень практичная вещь: она ловко играет роль пиджака и, застегиваясь на крючки до горла, не требует рубашки». Но дальше начинаются противоречия. Если Каменская говорит о своем втором муже (а она тогда жила со вторым) весьма уважительно: «Очень хозяйственный, очень ласковый, добродушный человек, веселого уживчивого нрава» то юный продавец кваса, всю ночь прошатавшись после знакомства с Ольгой Юльевной по полю, пришел на рассвете к выводу, «что эта маленькая дама — совершенно неподходящая супруга для бородатого увальня с добрыми глазами сытого кота. Мне даже жалко стало ее — бедная! Жить с человеком, у которого в бороде прячутся хлебные крошки». Бородатому увальню уделено всего несколько строк, зато - маленькая дама» описана подробно и с нескрываемым восхищением «Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной шапкой, осыпая локонами розовые уши и нежно-румяные девичьи щеки. Но самое замечательное в ней — ее синеватые глаза; они лучатся так весело, ласково, с таким дружеским любопытством». Муж, хоть и с крошками в бороде, оказался и впрямь существом добродушным: когда на другой день вся компания каталась по мутной Оке, он сел не в ту лодку, где устроилась супруга и где в качестве гребца был их новый знакомый продавец кваса, а — в другую. Лодка с продавцом кваса прибыла на заранее облюбованное место пикника первой: что-что, а физической силы молодому гребцу не занимать было... «Я чувствовал себя в состоянии опрокинуть любую колокольню города и сообщил даме, что смогу нести ее на руках до города — семь верст. Она тихонько засмеялась, обласкав меня взглядом, весь день передо мною сияли ее глаз... и, конечно, я убедился, что они сияют только для меня». Но был еще все-таки муж, «второй» муж, Болеслав, который на том достопамятном пикнике «выпил кринку превосходного молока, лег под куст и вплоть до вечера спал спокойным сном ребенка», была «девочка, изящная фарфоровая куколка с чудесными глазами», дочь от первого мужа, агронома Фомы Фомича, да и сам Фома Фомич, хоть он и не упоминается в рассказе, продолжал существовать и еще, придет час, даст знать с себе. Выдувающий по кринке молока зараз Болеслав безмятежно подремывал себе — это, видимо, было обычное его состояние, но однажды открыл-таки глаза, увидел, что жена его обнимает другого, и закатил сцену. По-бабьи, со слезами — теперь уже не хлебные крошки, а слезы застревали в бороде. Мягкое сердце Ольги Юльевны дрогнуло. С одной стороны — юный Геркулес, жилистый и крепкий, а с другой — рыхлый толстячок. Или — или... Словом, откладывать дальше было некуда, требовалось сделать выбор И она его сделала. «Деловито, серыми словами, женщина говорила о разнице наших лет, о том, что мне нужно учиться и что преждевременно для меня вешать на шею себе жену с ребенком. Все это было угнетающе верно, говорилось тоном матери и еще более возбуждало любовь, уважение к милой женщине. Мне было грустно и сладко слушать ее голос, нежные ее слова — впервые со мной говорили так». Сие решающее объяснение состоялось на краю оврага, под низким, грозящим дождем небом. На молодом человеке были все те же синие шаровары, явно великоватые ему, а потому схваченные большой медной булавой. От неосторожного движения булавка расстегнулась, и осторожно на целый сантиметр вонзилось в тело — из раны обильно потекла кровь. Тучи между тем продолжали сгущаться — вот-вот хлынет дождь, но влюбленный юноша, «сидя в теплой луже» собственной крови, не отваживался подняться. Она решила, что он обиделся, и ушла одна, «мило покачиваясь на стройных ножках». Каменская пишет в своих воспоминаниях, что, когда Болеслав уехал по делам в Париж, она не находила себе места от жалости к нему. «Одинокий, далекий, страдающий взял перевес над довольным, счастливым, оставшимся тут, возле меня. Над письмами из Парижа, полными тоски, я плакала». В конце концов в июне 1890 года — минул ровно год после того лирического пикника — Ольга Юльевна отправилась к своему Болеславу. А возлюбленный? Возлюбленный галантно и обреченно проводил ее на вокзал. «По дороге мы тягостно молчали. Он пробовал шутить, но обрывал шутку на полуслове, и мы снова тяжко молчали». Прощаясь, Горький (который тогда еще Горьким не был), строго-настрого запретил ей писать. «Разрыв — так разрыв навсегда». «Это было сказано так, — вспоминала Ольга Юльевна, — что мне пришлось подчиниться, и, действительно, я ему ни разу не написала из-за границы». За два-то с лишним года! А собственно, куда было писать? Некуда... У бывшего нижегородского цехового не существовало с некоторых пор адреса. Ибо не существовало постоянного местожительства. «Полубольной, в состоянии, близком безумию, я ушел из города и почти два года шатался по дорогам России». Он шатался по дорогам России, а она — по дорогам Европы: Париж, Лондон, Вена, прославленные картинные галереи, встречи с художниками, уроки живописи, которые очень скоро принесли плоды: картины Ольги Каменской и выставлялись, и покупались. Тем не менее ей было нехорошо, тревожно, то и дело сдавали нервы. То была, понимала Ольга Юльевна, тоска «по любимому человеку, о котором я ничего не знала и не могла узнать». А как же Болеслав. С Болеславом отношения к тому времени разладились совершенно. Осенью 1892 года Ольга Юльевна случайно встречает на лондонской улице своего доброго знакомого из Тифлиса, и тот соглашается доставить ее на родину. «Путь мой от Лондона до Тифлиса это был не путь, а сказочный полет в волшебный край: я по дороге узнала... что Алексей Максимович в Тифлисе». А Алексей Максимович — как он воспринял ее внезапное появление? О, с Алексеем Максимовичем случился конфуз. Услышав, что возлюбленная здесь, в одном с ним городе, и рада видеть его, он «двадцатитрехлетний крепкий юноша, в первый раз упал в обморок». Это не ее слова, это он сам о себе пишет... Встреча состоялась, , когда над Тифлисом бушевала гроза. «Мне показалось, что она еще красивей и милее, все та же фигура девушки, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз». С нею, разумеется, была дочка, та самая «изящная фарфоровая куколка с чудесными глазами», — испугавшись раскатов, она спряталась под одеяло, а они «стояли у окна, ослепляемые взрывами неба, и говорили – почему-то шепотом». Она спросила, чуть насмешливо, пожалуй, — излечился ли он от любви к ней. И услышала в ответ твердое: нет! На другой день он послал ей стихи, в которых предлагал возлюбленной взять «веселого раба», то бишь себя. Она ответила не сразу. При встрече засмеялась тихонько, отошла в другой угол комнаты, и вскоре оттуда донеслось: «Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь здесь, подумаю и напишу вам». Написала ли она, нет ли — осталось тайной, но, судя по тому, что уже через несколько недель все трое — он, она и девочка — поселились вместе, предложение взять «веселого раба» было принято. На первых порах молодых приютил один нижегородский адвокат, у которого начинающий беллетрист исполнял за двадцать пять целковых обязанности письмоводителя, а потом сняли старую баню в поповском доме. Два рубля стоило все удовольствие... «Я поселился в предбаннике, а супруга (для него она была супругой. — Р. К) — в самой бане, которая служила и гостиной. Особнячок был не совсем пригоден для семейной жизни, он промерзал в углах и по пазам». И все же это было хорошее, счастливое времечко — «изящная фарфоровая куколка с чудесными глазами» всю свою жизнь (а прожила она без малого сто лет) вспоминала о нем с восторгом и благодарностью. С благодарностью к человеку, который водил ее в цирк, покупал птиц, тотчас же выпускаемых на волю, катал ее, получив гонорар, по городу. И вдруг все изменилось. «В тишине, наступившей теперь, было недоброе. Старалась понять еще недоступное мне и тревожилась, стремилась узнать, что случилось, и не решалась спросить». А случилось то, что друг матери, муж матери, хоть в официальном браке и не состояли, кумир их обеих, вдруг услышал внутри себя некие странные звуки. «Я стал замечать, в душе у меня что-то зловеще поскрипывает и — все звучнее, заметней». Скоро понял: это уходит чувство... Герои рассказа «О первой любви» расстаются на удивление спокойно. Просто «оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я уехал из города, а вскоре уехала и она, поступив на сцену». Каменская, обычно весьма обстоятельная, о разрыве тоже пишет скупо — ни одной, по сути дела, подробности. Вот разве что упоминает, как однажды, когда они с дочерью жили уже отдельно, Алексей Максимович навестил их. «Моя девочка была больна. Он принес ей пирожного и бутылку красного вина. Посидел у её постели с полчаса и ушел». Так закончилась эта любовь... во всяком случае, так нарисован заключительный аккорд обоими действующими лицами — никаких слез, никаких истерик. Но было ведь еще одно действующее лицо .— «фарфоровая куколка с чудесными глазами». Глаза эти оказались весьма наблюдательными; они все видели, все замечали и потому стремительно взрослели. Теперь уже это были не глаза ребенка, а глаза маленькой, все понимающей женщины. Кое что оставалось неясным, и однажды, набравшись духу, она осторожно задала матери вопрос. Ответа не последовало. Вместо ответа закапали слезы. «Она плакала, а я держала ее крепко за руку и молча, минута за минутой переживала с ней вместе все, о чем она плакала. В этот час мы хоронили вместе, она — свою любовь, я — детство». Больше, стало быть, неясностей не оставалось. Прошлая жизнь оборвалась — дочь поняла это по слезам матери, «поняла по поведению Алексея Максимовича. И не по поведению даже, а по чему-то, явственно исходившему не только от его лица, сумрачного и недовольного, но даже от каждой складки его одежды, которая вдруг стала кричать: я вам чужой!» Прошло еще немного времени, и он уехал в Самару, где через год женился на выпускнице гимназии золотой медалистке Екатерине Волжиной. Прожили недолго, но на всю жизнь остались добрыми друзьями. Бывший муж часто навещал Екатерину Павловну и даже, случалось, останавливался у нее. Так было и в 1929 году, когда Горький вернулся из Сорренто. Именно здесь его вновь увидела после тридцатилетней разлуки Ольга Юльевна. «Передо мной сидел старик с густыми опущенными седыми усами; волосы на голове стояли ежиком; на нем был пиджак, воротничок и галстук — ничего похожего на моего нижегородского Алексея с блузой и длинными волосами». Вот только глаза оставались такими же синими и молодыми, о чем она и сказала ему с улыбкой. |
Похожие:
 | Уроки на производстве и уроки-экскурсии — это уроки, перенесенные с определенной учебной задачей непосредственно на предприятие... | | Добрый день, дорогие друзья! Сегодня мы с вами поговорим о любви. О любви в разных ее проявлениях. О любви прекрасной, возносящей... |
| Индия одна из древнейших и красивейших стран, которая подарила миру легендарную науку о любви «Камасутру» и не менее легендарный... | | Цели занятия: познакомить учащихся с жизненным подвигом Николая Чудотворца, его главными добродетелями, развивать внимание к своему... |
 | Дополнителные уроки английского в музеях, зоопарках, океанариумах. Данные уроки разработаны специально для школьников и будут проводиться... | | Цели: вместе со старшеклассниками раскрыть мир чувства любви, познакомить учащихся с понятием «любовь», с основными чертами глубокой... |
| Все предметы, использованные в этой книге, можно найти в любом доме. Стиль автора прост и доступен для каждого. Уроки короткие и... | | Уроки трудового обучения охватывают широкий круг вопросов по промышленной техники и технологии изготовления изделий. Эти уроки дают... |
| ... | | В основе духовно-нравственной жизни на Руси было воспитание воли, души, ума и сердца на началах любви, добра и красоты; формирование... |